(До этого места — первое издание. Во второе необходимо сделать некоторые вставки. Лектор, думая, что принесет известную пользу, — слушателям и себе, — если будет ежегодно перечитывать в Лейпциге свои печатные лекции, — поступал так из года в год, получая почти что ничто в качестве гонорара, — и это-то в век бумажных денег! Но его утешало одно выгодное для него обстоятельство — ему оставалось лишь читать свой курс по книге, отпечатанной у Пертеса, тогда как слушателям, опять же с выгодой для них, не оставалось ничего иного, как держать в руках ту же самую книгу и читать вслед за лектором (читателем) как читают либретто на оперном представлении.
Здесь, по-видимому, уместно отклонить все похвалы лейпцигского купечества и слушательства, которые превозносили меня в ущерб обычным лекторам — тем, что пожинают в больших городах луидоры и собирают луидорную публику. Лектор дешевый пусть не забывает, что могут взимать хорошую плату ученые мужи, читающие по рукописи лекции, которые выйдут из печати не раньше, чем через полгода и экземпляры которых слушателям самих лекций встанут в пять раз дешевле, чем другим, для повторения услышанного.
Для читателей, проживающих не в университетских городах, должно, по-видимому, заметить, что, читая курс лекций, я в полной мере воспользовался давней профессорской прерогативой и в 1813 году повторил все те шутки, которые произнес в 1804 году, в первом издании. Читатели из университетских городов, напротив, знают, и мне не нужно напоминать им, что у каждого профессора есть свои шутки, что он повторяет их каждый год или каждый семестр согласно с мистическим учением о возвращении всех вещей и что появление их можно предсказывать с большей достоверностью, нежели появление комет. Таких постоянных шутовских празднеств у профессоров много, потому что для старых шуток они находят новые уши и перемена слушателей заменяет им перемену острот. И, однако, последующие лекции будут умножены и прошиты совершенно заново придуманными страницами, потому что было желание переделать себя в совершенно непривычных масштабах; это — особый случай, и такого нельзя предписывать ни одному профессору на свете... Далее следует первое издание.)
Не без затруднений взошел лектор по ступеням запруженного народом моста, или лестницы, после чего взошел на стул и начал так:
О ученейшая и почтеннейшая публика! Цицерон утверждает, будто терпеть не может оратора, который не проявляет в начале своей речи должного замешательства {2} . Не чуждо и моим намерениям явить таковое в начале своей лекции. Столь трудно любое начало, что вся философия до сих пор не искала ничего иного, но искала начало. В пользу многого можно сказать немало, и наоборот, равно как многое в пользу многого. Если кому-нибудь из господ слушателей там, на других островах, угодно понимать под «художеством» то, что называют так булочники и плавильщики, то есть водоотливную машину, или же то, что разумеют под «художеством» достохвальные художники фонтанных искусств, то есть насосную машину, то они выражаются в обоих случаях метафорически, и тогда я вполне согласен с их мнением, то есть с мнением, которое я вполне разделяю. Моя лекция — это набережная проповедь {3} , которая не может забывать и о людях на иных островах а следовательно, не может забывать и об их берегах.
Намерение лектора заключается в том, чтобы сегодня, на Бондарной неделе, читать о стилистах в искусстве и об искусстве стилистов — так, чтобы это не совсем не понравилось или врагам, или друзьям лектора. Основательности не убудет, а, напротив, даже прибудет, если лектор все расщепит на главы, или капитулы, — ведь лектора часто упрекают в том, что ни в одном его произведении нет глав, а есть только похожие на них разделы, — причем самые главы, или капитулы, лектор в свою очередь играючи расколет на капитулы и главы трех разных видов, а именно: на те обычные главы, от которых берут начало оглавления, на те, от которых происходят капитулы и соборы, и на главы — головомойки глав, в пользу нуждающихся. Итак, вот
Начну без промедленья: всякий — стилист, потому что исключения, которые изредка рождают разные века, дабы родился новый век, слишком немногочисленны, чтобы вообще входить в расчет, хотя и принимаются во внимание. «Стилист» — это публика, стилист один представляет целое общежитие, которое одинаково и внутри него и вне его; все, что не относится сюда, поистине публика среди публики, занимающаяся своей частной практикой и частной жизнью. Но не будем забывать, что только самый старый и заслуженный профессор юридического факультета носит титул «ординарного», всякий знает, как всякий экстраординарный профессор высшей школы к западу и к востоку от Мальты изо всех сил старается стать ординарным профессором! Подобным же образом четыре факультета — четыре противостоящих друг другу радиуса — нашли наконец в самое новое время пятый, хозяйственный, — общий свой центр и центр тяжести, вокруг которого четыре радиуса-луча образуют четыре прямых угла (угла школы и уголка, чтобы там наслаждаться и дуться). Подобным же образом раньше календарь помещали позади монашеского псалтыря, а теперь псалтериум Муз — прибавление к ежегодному календарю.
Возвращаюсь к своему стилисту. Если назвать его мальтийской собакой — разве мы не на Мальте? — эта собака красива своей мелкотой (вместо величия красоты), и нос ей прижимают, чтобы сплющить, — хорошо, назовем, но сказано будет мало определенного. И вообще вся лекция была бы стройней и спокойней, будь только Садовый зал хоть чуточку больше острова, так, чтобы мне не приходилось видеть слишком много разгуливающих по остальному Рейхелеву саду людей, — они нам мешают и нас подслушивают, хотя так называемый Гевандхауз, где по воскресеньям дают концерты, отнюдь не заказан им сегодня.
И потому я еще раз, более строго, поставлю прежний вопрос: что такое стилист вообще? И второй: что такое стилист в поэзии? Вот мой ответ: ответ на второй вопрос содержится в ответе на первый. Ибо поскольку поэзия побуждает к игре все силы всех людей, то и каждой силе, правящей в отдельном человеке, она предоставляет наиболее широкий простор для развития, она выражает человека, но не ярче, нежели человек сам выражает себя в ней благодаря своему вкусу.
Каждый от поэзии ждет, что она будет (во всем блеске) отражать не человечество, а его человечество, отражать с зеркальным лоском, и художественное произведение — для Кунца оно возведенный в идеал Кунц, для Ганса — Ганс в идеале; то же для Петра. Значит, вкус здесь не просто петел или Иуда — первый предает Петра. второй — Христа, но и сам вкус там Петр, тут — распятый, и он о грудь каждого рвет пополам занавесь, скрывающую святая святых и скверну скверн. Следовательно, если рассматривать вкус не как филологическое суждение о произвольно выбранных частях искусства, а как суждение о самом искусстве в целом, то он должен разграничиться на восемь разных вкусов, который я предпочту назвать по тем членам тела, где они живут, а именно по языкам, причем, как известно, от Мальты отходит тоже ровно восемь кос, лук или языков: но сколь же замечательное совпадение географии и любомудрия! Вкус стремится по преимуществу 1) к остроумию и тонкости — вкус французский, или 2) к воображению, выраженному в образах, — вкус английский, или 3) к пище не столько для чувствительного, сколько для чувствуемого сердца — вкус женский, или 4) к воплощенной нравственности — вкус старонемецкий, или 5) к идеям и рефлексии — вкус нынешний, или 6) к языку и звучанию — вкус филологический, или 7) к истинной форме без содержания — вкус наиновейший, или 8) к подлинной форме с подлинным содержанием, и это вкус последний и наилучший.
Меж тем все те семь видов, служащих или по преимуществу форме, или по преимуществу содержанию, разделяются на два больших языка: 1) язык формальный, правильный, французский, космополитический, аристократический, утонченный, — aut delectare poetae — 2) язык реальный, британский, рассудительный, основательный, купеческий, экономический, — aut prodesse volunt {1} , — восьмой вид остается и образует третий разряд — вкус гениальный, вдохновенный, с формой новой и с новым содержанием. Случайно ли или намеренно наши подразделения всегда совпадают с классами внешних явлений, так что, к примеру, это последнее наше тройственное подразделение вполне подразумевает отчасти три упомянутые сравнительные степени глав, включая многоглавые главы-капитулы и главы-головомойки, отчасти три степени Мальтийского ордена — 1) капелланов, 2) serventi d'arme и 3) настоящих рыцарей и, в-третьих, в свою очередь тройное число степеней сравнения — положительной, сравнительной и превосходной — боже! как полнится эта вселенная всяческими наитиями, что ни скажи, все окажется к месту, и молнии заряжаются от молний!